Что и немцу хорошо: малоизвестный очерк о дорогах и людях России середины XIX века

От редакции. В нашей новой рубрике «Западный фронт истории» мы будем не только обозревать современные сочинения зарубежных авторов о России, но и обращаться к трудам более почтенного возраста, но знаковым для понимания за границей нашего отечественного прошлого.

Если взять для примера Российскую империю первой половины XIX века, то на память сразу приходит французский маркиз Астольф де Кюстин и его сочинение «Россия в 1839 году». Подвергнув уничтожающей критике Россию Николая I, маркиз сделался героем тогдашней информационной войны, в наши дни его труд переведён и издан полностью и существует даже в виде аудиокниги.

Но где же последователи французского сочинителя? По идее, если обвинения Кюстина построены на реальной почве, любой проехавший по России иностранец их должен повторить, а то и углубить. Для проверки мы отыскали неизвестную у нас и тем более никогда не переводившуюся на русский язык книгу немецкого профессора, совершившего большое путешествие по России в год смерти Николая I, в 1855 году. В процессе перевода с немецкого выяснилось, что впечатления у обоих иностранцев совершенно разные.

***

Физиономия автора

В 1864 году в Лейпциге вышла книга под названием «Путешествие по Западной и Южной России в 1855 году»  («Reise im westlichen und suedlichen Russland im Jahre 1855»). Автор – немецкий учёный-агроном Александр Петцольд (1810 – 1889). Этот уроженец Дрездена в 1846-м был приглашён в Дерпт (потом Юрьев, ныне Тарту) и 26 лет преподавал в местном университете сельскохозяйственные науки.

Повидал профессор немало: он совершил ряд научных путешествий по России – по её Европейской части, на Кавказ, в Западную Сибирь и Туркестан, собрал во время этих поездок значительный этнографический и регионоведческий материал. После чего был благополучно забыт – несмотря на несомненную историческую значимость, работы Петцольда лишь в малой степени введены в научный оборот и ранее не переводились на русский язык, за исключением книги «Обозрение русского Туркестана».

Между тем наблюдения немецкого профессора позволяют с новой стороны взглянуть на представления о России середины XIX века.

Избранная нами книга хороша тем, что автор, обращаясь именно к немецкому читателю, пытается открыть ему реальное положение вещей в России: «В прошлых работах я вычёркивал всё не относящееся к сельскому хозяйству, однако в этот раз я не решился на такую сортировку… Причина – в Германии совсем не знают положения дел в России».

При этом Петцольд совершенно точно не относится к числу оплачиваемых из Петербурга авторов, писавших свои труды для западной публики по заданию российских властей (были, как известно, и такие, и деньги свои они получали не зря). Но, может быть, на тональность его выводов повлияло то, что на момент издания книги он всё ещё трудился на профессорской должности в Дерпте и был вынужден воздавать похвалы стране пребывания? Из текста этого не следует совершенно: это именно свидетельства очевидца, которому за много лет жизни в России начинают нравиться вещи, изруганные даже не Кюстином, а самим Пушкиным.

Почтовые станции стали лучше

Для удобства постижения мыслей профессора Петцольда имеет смысл напомнить классические пушкинские впечатления от передвижений поэта по нашей стране:

«Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подьячим или по крайней мере муромским разбойникам?» («Станционный смотритель»).

…Теперь у нас дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит,
Меж тем, как сельские циклопы
Перед медлительным огнём
Российским лечат молотком
/Изделье лёгкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.
(«Евгений Онегин»).

Но немецкому читателю, с Пушкиным не знакомому, Петцольд рассказывает нечто куда более оптимистичное, причём о вечной проблеме, о том, где вроде бы сплошные «дураки и дороги». Критика, правда, присутствует, с неё профессор и начинает: «В Авсеново, предпоследней почтовой станции перед Динабургом [далее Двинск, ныне Даугавпилс], нас ожидала первая задержка на почте из-за неподобающего поведения почтового служащего, отпустившего причитавшихся мне лошадей какому-то генералу, которому они по закону не полагались».

А вот далее Петцольд замечает много чего хорошего: «То, что во всей остальной Европе не ездят так быстро, как в России, давно известно; однако в России есть и безукоризненные в отношении путешествующих почтовые учреждения, что станет очевидно из дальнейшего изложения.

Если кто в России захочет ехать на почтовых лошадях (аналогично немецкой «Extrapost»), тот должен сначала получить «подорожную» (то есть дословно: «то, что даётся в дорогу»), бумагу, на которой кроме имени путешественника указан маршрут поездки и количество лошадей, которые путешественник имеет право истребовать. Как только путешественник прибывает на станцию, производится эта бумага; почтовый служащий заносит её содержание вместе с указанием о выданном количестве лошадей и временем отправления путешественника в особую книгу, затем следует заплатить «прогон» (почтовые деньги) и ехать дальше. Теперь может случиться, что лошадей не будет, в случае чего следует естественно ждать, и поскольку отсутствие лошадей нередко является вымышленным и сделано только с той целью, чтобы содрать с путешественника побольше денег, то на этот случай была придумана так называемая «жалобная книга», каковая книга должна лежать на каждой станции и в которую можно вносить любую жалобу, какого характера она бы ни была».

Это та самая пушкинская «роковая книга», но она, как проверено немцем на собственном опыте, оказывается, помогает! «Вышестоящий почтовый служащий время от времени проводит проверку, суть жалобы выясняется и виновные наказываются. К примеру, когда летом 1849 года на одной станции в Центральной России при покупке колеса меня обсчитал почтовый служащий, который вдобавок отказался предоставить мне жалобную книгу, то я посчитал себя обязанным оставить свою жалобу на следующей станции. Шесть месяцев спустя, когда я уже забыл об том деле, дерптская полиция по поручению петербургских властей вернула мне ту сумму, на которую я был обманут, с уведомлением, что деньги были изъяты у признанного виновным потового служащего, которого вдобавок оштрафовали за отказ выдать жалобную книгу».

На почтовых станциях в России нужна всего лишь немецкая дотошность, и тогда лошади найдутся: «Отсутствуют ли лошади на самом деле – в этом всегда можно убедиться, заглянув в станционный журнал. Там указано, сколько лошадей на станции должно быть вообще, сколько находятся в пути, когда они должны вернуться и сколько времени им положено на отдых и кормление. Таким образом, после изучения почтового журнала и в высшей степени простых вычислений положение вещей не может быть скрыто».

А ещё Петцольду просто приятно путешествовать по России, в том числе и с тем самым прейскурантом: «На каждой станции, особенно на крупных дорогах, путешествующим предоставляются достаточно комфортные, а на станциях шоссе даже роскошные условия, и каждый пассажир имеет право безвозмездно пользоваться отапливаемым номером, каких на больших станциях бывает даже две штуки. Утверждённые соответствующим ведомством прейскуранты на еду и напитки спасают путешественников от переплаты, так же, как и в кабинете станционного смотрителя, вывешены под стекло официальные объявления, расстояния до ближайших станций и стоимость лошадей».

Профессор даже считает, что его землякам стоит кое-чему поучиться по части организации движения: «Великолепно ещё неизвестное в Германии новшество, которое состоит в том, что на каждой русской почтовой станции вывешено описание, которые ставит путешественника в известие о том, что его ожидает дальше. Ради примера я привожу в переводе такое официальное объявление, которое я увидел на почтовой станции Александровск на левом берегу Днепра в Екатеринославской губернии».

Александровск ныне известен как Запорожье. Петцольд же полагает, что российские дороги вполне проходимы, особенно если путешественник – человек опытный: «Из всего этого можно узнать, насколько заботливо Почтовый департамент относится к интересам путешественников, и если несмотря на это путешественники иногда претерпевают неприятности, то в этом скорее больше вины путешествующей публики; возможно потому, что она не вполне знакома с почтовыми учреждениями (даже самый недобросовестный станционный смотритель редко когда решится обманывать путешественника, если заметит, что тот знаком с почтовой организацией), возможно и потому, что путешествующая публика не пользуется при любой возможности жалобной книгой, что должно давать повод к наказанию не выполняющих своих обязанностей, что в любом случае оказало бы благотворный эффект».

Тарантас

Дальше Петцольд вполне удачно опровергает не кого-нибудь, а Александра Дюма. Создатель «Трёх мушкетёров» поездил по России уже после Петцольда, в 1858-1859 годах, и не решился сесть внутрь ужасного транспортного средства по имени тарантас: «Увидев это устрашающее сооружение, имеющее некоторое сходство с коровой Дедала или быком Фаларида, Муане и Калино заявили, что, поскольку расстояние, которое предстоит проехать, не превышает трёх вёрст, они пойдут пешком».

Оказалось, что французу смерть, то немцу хорошо. В 1855-м Петцольд ездил на этом опасном объекте передвижения и даже получал удовольствие: «Это был так называемый тарантас, разновидность повозки, которая используется преимущественно в Центральной и Южной России. Особенность её конструкции заключается в соединении передней и задней осей с помощью двух длинных тонких дрог, посередине которых расположен кузов, что примечательно, без рессор. В такой неподрессоренной и в то же время отлично пружинящей повозке ехать одно удовольствие. Наш тарантас был необычайно огромного размера, судить о котором можно, представив, что внутри него в высшей степени удобно помещались шесть человек с общим багажом из шести чемоданов, такого же количества саквояжей, подушек и пальто, аппарата для приготовления чая и великого множества прочих мелочей, необходимых в долгом путешествии. Это был настоящий дом на колёсах, который зачастую по несколько дней подряд служил нам единственным кровом и ночлегом. Повозка-монстр имела лишь один недостаток – на поворотах она закладывала очень широкую дугу. Даже на широких улицах различных городов, в которых мы побывали, нам не удавалось повернуть сразу; чтобы развернуть повозку в противоположном направлении, нам зачастую приходилось проехать несколько улиц. При этом на коротких поворотах мы постоянно подвергались опасности опрокинуться или сломать одно из передних колёс».

Эстонцы и латыши

А где же угнетённый народ и критика его эксплуатации? И это присутствует в книге агронома родом из Дрездена. Освоившись в немецкоязычном в те времена Дерпте, профессор откровенно описал быт местных крестьян, уже свободных от крепостного права, отменённого в Эстляндии в 1816 году и в Лифляндии в 1819-м. Помещики из прибалтийских немцев при этом никуда не делись, а жизнь коренного населения слаще не стала: «Как известно, эстонцы – это финское племя, которое сегодня населяет Эстляндию и северную половину Лифляндии, а также большие и малые острова, расположенные к северу от Рижского залива и к западу от эстляндского побережья. Это в целом энергичный, и от этого упрямый и своенравный народ; эстонцы обладают грубым и крутым нравом, при этом они ленивые и неописуемо грязные. Можно смело сказать, что во всей Европе не найти той грязи, которую увидишь в жилище эстонца, за исключением, возможно, евреев в польских губерниях.

Эстонская изба походит скорее на хлев, чем на жилище человека: в зимнюю пору свиньи, овцы, куры и собаки живут там в одном помещении со своими хозяевами. Поскольку у печей нет труб, дым выходит через открытую дверь и небольшие отверстия в стенах, которые называют окнами, а также сквозь щели в соломенной крыше. При этом деревянные, срубленные из грубых брёвен дома находятся, как правило, в ужасном обветшалом состоянии, и если где-нибудь в другом месте избы даже самых бедных крестьян к лету украшают взошедшие сорняки, то эстонские свиньи, за которыми плохо присматривают, изрывают всю почву вокруг жилищ, не позволяя там появиться даже этому простейшему из сельских украшений. О насаждении кустарников или деревьев в декоративных целях и вовсе не может идти речи, поскольку уход за ними предполагает определённые усилия.

Жилище эстонца представляет таким образом зрелище печальное настолько, насколько это вообще возможно себе представить. Оно усугубляется ещё и тем обстоятельством, что составление деревни из большего или меньшего числа крестьянских дворов не подчинено даже малейшей регулярности; там и сям беспорядочно стоят строения, и сквозь них вьётся грязная деревенская улица. Эту мрачную картину дополняют непременно бурые или темно-коричневые цвета эстонского национального костюма».

Но не вся Прибалтика такова. Чуть южнее Петцольд обнаружил людей более симпатичных: «Совершенно по-другому, и притом с лучшей стороны, показывают себя латыши. Эти населяющие Юг Лифляндии и Курляндию родственники литовцев по природе своей более мягкосердечные, робкие и застенчивые, при этом более послушные, мирные, гостеприимные и гораздо более чистоплотные, чем эстонцы. Они живут на обособленных хуторах и дома свои поддерживают в гораздо лучшем состоянии, чем эстонцы. Печи у них, как правило, с трубами, у крестьян есть отдельные комнаты; каждый вид домашних животных держат в отдельном хлеву. Садик и огород лишь изредка отсутствуют, крестьянский двор часто украшают высаженные деревья. Внешний вид латышей приятнее, чем эстонцев, поскольку национальный цвет латышского платья белый или бледно-серый. Это последнее обстоятельство делает явным различие между латышами и эстонцами даже для заезжих путешественников, поскольку оно слишком сильно бросается в глаза, чтобы его не заметить».

Мы убедились, что и в своих этнографических наблюдениях приезжий, но освоившийся немец был вполне объективен. Свою задачу он выполнил честно – показал соотечественникам Россию такой, какой она была на самом деле в 1855 году. Может, потому его труд и был позабыт достаточно быстро.

***

Итого: наш эксперимент показал, что на каждого Кюстина, который Россию терпеть не может из-за врождённой аллергии, обязательно найдётся свой Петцольд, которому удаётся в наших палестинах неплохо адаптироваться. И не так страшна была та самая николаевская Россия, если не смотреть на неё сквозь затемнённые очки информационной войны.

Вечный спор Кюстина и Петцольда продолжается и в наши дни – одним везде мерещатся двойные унитазы, а другим просто нравится Олимпиада в Сочи. Петцольдов даже в западном человечестве, похоже, всё-таки больше, но в истории они редко запоминаются надолго.

 Автор: Михаил Борисёнок

Читайте также:
Андрей Сорокин. Деньпобедное обострение. Как нам доказывают, что мы проиграли войну