Ингерманландские напевы

«Русские финны» рассеяны по свету, но иногда собираются вместе

Старик с внешностью Оле-Лукойе и протяжной, как колыбельная, фамилией Аалава берет роскошный топор, и мы отправляемся за околицу. На луговине будем готовить костер. Точнее, кострище. Сумасшедший, до неба, может быть, до созвездия Гончих Псов, а может, до войлочной туманности Андромеды. Так надо.

Мужики шалашом вкопают высоченные жерди, кто-то наносит мшистых пней, валежника, кто-то приволочет остатки старых лодок, на которых уже никуда не доберешься, не порыбачишь. Кострище будет гореть чуть не до следующего утра. Люди будут петь песни, водить хороводы, гадать, плакать, а потом в изнеможении вернутся домой и просто рухнут. Такая традиция. Праздник. День летнего солнцестояния. Иван Купала. Юханус.

Народ, отмечающий этот праздник, три с лишним века назад обитал неподалеку от будущего Санкт-Петербурга, расчищал леса под новые поля, собирал камни на севере нынешней Ленинградской области, разводил скот вдоль Карельского перешейка и восточной Финляндии. Сегодня его крупицы разбросаны по свету. Но народ не огорчается, не жалуется, не обвиняет. Сами пришли. Сами и ушли. Не все, конечно. Народ пытается изо всей мочи сохранить то, что называется памятью.

Ингерманландцы. Звучит как пароль или упражнение у логопеда.

Я сижу со стариком, у которого протяжная фамилия, на бревнах перед баней. И удивительно: никто не зовет махнуть по рюмашке, не пристает с нытьем на кого-то или что-то. Ингерманландцев вообще не видно, лето на дворе — огороды.

Спрашиваю у старика, знает ли он историю народа. Или хотя бы рода.

— А-а-а, — тянет он. — Моих-то родителей сослали. Я вроде ингерманландец только по корням, советский человек... Что вы хотите?

С забора вдруг раздаются оглушительные «аплодисменты». Потом кукареканье. Старик шугает птицу и идет в дом.

«Лукавит дед, — думаю я. — Гены пальцем не раздавишь». Вечером он приносит мне книгу. Я ночую на летней террасе и всю ночь штудирую труд известного этнографа Ольги Коньковой и председателя Санкт-Петербургского общества  ингерманландских  финнов Владимира Кокко.

Ингерманландия известна историкам с конца XVI века. Тогда напирали шведы, и первый царь из Романовых вынужден был заключить Столбовский мир, по которому большая часть северо-западных российских земель отходила шведам. Туда-то и переселились около 20 тыс. финнов-лютеран. Большинство из них были безземельными крестьянами, и в те места их манили плодородные почвы, освобождение от рекрутской повинности и налоговые льготы.

Поначалу миграция была стихийной, и шведские власти ограничивали поток переселенцев. Но затем стали поощрять, ведь новая шведская провинция Ингерманланд была опустошена войнами, а большая часть православного населения бежала в русские земли. На новых землях финны-лютеране встретили древние прибалтийско-финские народы — ижору и водь. Как водится, переженились, перемешались.

На территории от реки Нарва на западе до реки Лава на востоке, от лужских болот на юге до Лемболовских высот на севере действовали шведские законы. Крестьяне были свободны, владели собственными наделами либо арендовали их. В 1611 году у впадения Охты в Неву шведы основали город-порт Ниеншанц, столицу Ингерманландии.

В начале следующего века Петр I взял крепость Нотебург — Орешек, взял Ниеншанц, а после заложил собственно Санкт-Петербург. Ингерманландия превратилась из окольной шведской провинции, ее еще нарекали «шведской Сибирью», в геополитический центр набирающей силу империи.

С одной стороны, крестьяне-лютеране стали крепостными, а тех, кто жил в близлежащих к Петербургу деревнях, приписали к царскому двору. С другой стороны, столица создала местным финнам благоприятные условия развития. Крестьянство не пожелало уходить вслед за духовенством и дворянством в Финляндию. Менялся этнический состав населения бывшей провинции, куда свозили русских, татар — в качестве рабочей строительной силы. В качестве специалистов Петр привлекал немцев, голландцев, итальянцев.

На рубеже XIX—XX веков все чаще звучал вопрос о родине  ингерманландских  финнов, о самобытности. Большинство считало, что родина — это «здесь», а Финляндия — «там».

Историки Конькова и Кокко приводят свидетельства того, что революция и Гражданская война развели финнов-ингерманландцев по разные стороны баррикад. Часть подалась в большевики под влиянием «красных финнов», коих в Петрограде насчитывалось около 6 тысяч. Другие после экспроприаций продовольствия и скота оказались в наступавших летом 1919-го на Петроград частях белых. Их недовольство подогревали финские национальные активисты, вдохновленные идеей «великой Финляндии». После кровавого похода по Лемболову, Никулясам и Вуолам так называемый Северный  ингерманландский  полк закрепился на крошечном участке земли близ деревни Кирьясало. Полк ушел в Финляндию лишь после заключения мирного договора между Советской Россией и страной Суоми. Свыше 8 тыс. ингерманландцев бежали от революции и Гражданской войны за границу.

Советы гарантировали право финского населения Петроградской губернии на родной язык, на местное самоуправление в соответствии с Конституцией РСФСР, защищавшей права нацменьшинств. Так оно и было какое-то время. Не очень долго.

Дальнейшая судьба этого народа во многом повторяет судьбы всех малых этносов. Их раскулачивали, репрессировали, финский язык объявлялся «буржуазным и фашистским», к тому же Вторая мировая война очень сильно проредила народность. Кто сгинул по дороге в Сибирь, кто убит в боях, кто уехал, а кто — как дед с протяжной фамилией — вернулся. И всю жизнь потом работал агрономом.

У  ингерманландских  финнов просто какой-то культ земли. Любой крестьянин скажет вам, что она первая ценность после Бога. Квелые местные почвы постоянно приходилось удобрять. Навоз возили аж из Кронштадта и петербургских конных казарм. Где дадут. Зато у финнов были лучшие урожаи ячменя, овса и картофеля. Поставки картофеля на местные винокуренные заводы для изготовления спирта сделали финнов одними из самых зажиточных в Ингерманландии. Ингерманландцы без преувеличения кормили столицу в XIX и начале XX века. Многие занимались извозом, надолго уезжая в Петербург. Большинство работало только зимой, особенно на масленичной неделе, когда главным развлечением петербуржцев было катание на санях. «Вейко» (фин. — братец) — так обращались горожане к извозчикам, желая прокатиться по столице, а то и в Царское Село, и в Петергоф. Вейку сразу узнавали и по его красному поясу, трижды опоясывающему кафтан, и по нарядному убранству лошади, и по призывной, специально выученной прибаутке: «Вейка, вейка, вокруг фонаря копейка».

Ингерманландцы везли в столицу грибы, ягоды, дрова, тес, оглобли, веники. Гусей хозяйственные ингерманландцы перегоняли из деревень в город своим ходом, предварительно смазав им лапы дегтем и песком, чтоб птицы не стерли в пути перепонки.

Занимались финны и судовым промыслом, и плотницким. И никогда не жаловались. Разве иногда поминали какого-то Сису. До сих пор это нечто непереводимое и многослойное, как иероглиф. Сущность «сису» приблизительно можно описать так: что должно быть сделано, то будет сделано, несмотря ни на что. Говорят, именно поэтому в финском языке нет будущего времени. Потому как если что-то сказано, то это уже можно считать состоявшимся.

Раннее утро. Туман такой, что в нем, как в густой паутине, запутываются и долго висят петушиные крики. Старик Аалава стоит у забора. На нем все лучшее: костюм, сапоги, даже бороду обрамил, чуть подкорнал. В лютеранском храме начинается служба. Как мощные линкоры у пристани, стоят у ограды автобусы с синими кружочками Евросоюза на номерах. Эстония, Швеция, Финляндия. В рощице неподалеку переодеваются к концерту девушки, бегают дети.

После службы на сцене, сколоченной прямо перед храмом, начинается действо. Поют, танцуют, вспоминают ритуальные плачи.

Ожидающие своей очереди располагаются на траве. Жарит солнце. Какой-то дед подходит к барышням и каждой предлагает почитать потом по скайпу свои стихи, если те черкнут адрес. Барышни хихикают.

Что-то ущербное, пластмассово-натужное мерещится мне во всем этом. Какой-то жеманный пикник на обочине. А потом вдруг доходит, что не так. Наши, русские, баянист с балалаечником давно бы уже употребили в кустах по маленькой, и все пошло бы своим чередом. Закладывающий уши свист микрофона, непопадание в ноты, чинный дурдом на выезде. Финны же достигают опьянения, куража естественным способом. Честное слово, к  ингерманландским  финнам это сочетание несочетаемого вполне применимо.

Возле кладбища соревновались в метании сапога. Говорят, этот вид спорта возник у ингерманландцев. По преданию, старику надоело жить со своей старухой, он собрал скарб и двинулся в путь. А сапоги оставил. Увидев это, старуха схватила один за голенище и кинула в деда: нужны мне тут твои сапоги. Бабушка оказалась весьма меткой и угодила старику прямо в голову. Он упал, а когда очнулся, подумал, помутнение какое-то. Что ж я, старый пень, делаю. И вернулся обратно. Теперь соревнования по метанию сапога входят в международный спортивный реестр. Проводятся даже чемпионаты мира. В Италии заказывают специальные сапоги. Женщины метают «снаряд» 39-го размера. Мужчины — 43-го. Рекорд мира, естественно, принадлежит финнам. У мужчин — 67 метров, у дам — 47.

Дальше всех метал сапог Николай Юнолайнен, шустрый дед с косичкой.

В детстве он побывал с мамой в концлагере. Паром, на котором он возвращался в СССР,

бомбили и русские, и немцы. Но маленький Коля выжил. Стал разработчиком топлива для ракет, затем по навету чуть не угодил опять за колючку, но обошлось. Делал из пластмассы на одном из ленинградских заводов кукол, которые умели говорить «мама». Как чумной занимался разными видами спорта, перелопатил всю европейскую классику, в общем, был испытателем себя и жизни. Теперь имеет двойное гражданство, но утверждает, что финном в классическом понимании так и не стал.

— Ингерманландцы — это другое. Это люди мира вообще. Они и русские, и финны, и шведы, и карелы. Вот многие говорят, что Санкт-Петербургское отделение  ингерманландских  финнов «Инкери Лито» натужно воскрешает покойника. Мол, сходит на нет вся Ингерманландия и нечего людям голову морочить. Но пока мы живы, нам это надо. Я вот работаю в Ванде при храме. Читаю детям лекции, вожу их в летние и зимние лагеря. Находятся рьяные деятели, которые заявляют, что никому не позволят нарушать права детей, которых, не спрашивая их согласия, обучают, например, Евангелию или балету, вокалу или игре на балалайке. Но так ведь можно договориться и до недопустимости крещения детей пока они несовершеннолетние?! Тем более что церковь у нас отделена от государства. Я пытаюсь объяснить детям, что отрыв от корней — самая страшная беда, случившаяся с человечеством. Крик разделенных времен и народов летит сквозь потерянные века. Только тот народ, что сможет пробудиться после долгого сна, в конце концов сумеет вновь соединить в единое целое собственными плотью и кровью все разрубленное и разорванное на части, обретет вечную жизнь. На лугу тем временем пели и плясали, здоровенные мужики бродили вдоль могил и крестов и плакали. Костер трещал и уносил в небо старые лодки, мшистые пни и тягучие слова, в которых ничего не поймешь, но многое можно угадать.

«Русские финны» рассеяны по свету, но иногда собираются вместе

Старик с внешностью Оле-Лукойе и протяжной, как колыбельная, фамилией Аалава берет роскошный топор, и мы отправляемся за околицу. На луговине будем готовить костер. Точнее, кострище. Сумасшедший, до неба, может быть, до созвездия Гончих Псов, а может, до войлочной туманности Андромеды. Так надо.

Мужики шалашом вкопают высоченные жерди, кто-то наносит мшистых пней, валежника, кто-то приволочет остатки старых лодок, на которых уже никуда не доберешься, не порыбачишь. Кострище будет гореть чуть не до следующего утра. Люди будут петь песни, водить хороводы, гадать, плакать, а потом в изнеможении вернутся домой и просто рухнут. Такая традиция. Праздник. День летнего солнцестояния. Иван Купала. Юханус.

Народ, отмечающий этот праздник, три с лишним века назад обитал неподалеку от будущего Санкт-Петербурга, расчищал леса под новые поля, собирал камни на севере нынешней Ленинградской области, разводил скот вдоль Карельского перешейка и восточной Финляндии. Сегодня его крупицы разбросаны по свету. Но народ не огорчается, не жалуется, не обвиняет. Сами пришли. Сами и ушли. Не все, конечно. Народ пытается изо всей мочи сохранить то, что называется памятью.

Ингерманландцы. Звучит как пароль или упражнение у логопеда.

Я сижу со стариком, у которого протяжная фамилия, на бревнах перед баней. И удивительно: никто не зовет махнуть по рюмашке, не пристает с нытьем на кого-то или что-то. Ингерманландцев вообще не видно, лето на дворе — огороды.

Спрашиваю у старика, знает ли он историю народа. Или хотя бы рода.

— А-а-а, — тянет он. — Моих-то родителей сослали. Я вроде ингерманландец только по корням, советский человек... Что вы хотите?

С забора вдруг раздаются оглушительные «аплодисменты». Потом кукареканье. Старик шугает птицу и идет в дом.

«Лукавит дед, — думаю я. — Гены пальцем не раздавишь». Вечером он приносит мне книгу. Я ночую на летней террасе и всю ночь штудирую труд известного этнографа Ольги Коньковой и председателя Санкт-Петербургского общества  ингерманландских  финнов Владимира Кокко.

Ингерманландия известна историкам с конца XVI века. Тогда напирали шведы, и первый царь из Романовых вынужден был заключить Столбовский мир, по которому большая часть северо-западных российских земель отходила шведам. Туда-то и переселились около 20 тыс. финнов-лютеран. Большинство из них были безземельными крестьянами, и в те места их манили плодородные почвы, освобождение от рекрутской повинности и налоговые льготы.

Поначалу миграция была стихийной, и шведские власти ограничивали поток переселенцев. Но затем стали поощрять, ведь новая шведская провинция Ингерманланд была опустошена войнами, а большая часть православного населения бежала в русские земли. На новых землях финны-лютеране встретили древние прибалтийско-финские народы — ижору и водь. Как водится, переженились, перемешались.

На территории от реки Нарва на западе до реки Лава на востоке, от лужских болот на юге до Лемболовских высот на севере действовали шведские законы. Крестьяне были свободны, владели собственными наделами либо арендовали их. В 1611 году у впадения Охты в Неву шведы основали город-порт Ниеншанц, столицу Ингерманландии.

В начале следующего века Петр I взял крепость Нотебург — Орешек, взял Ниеншанц, а после заложил собственно Санкт-Петербург. Ингерманландия превратилась из окольной шведской провинции, ее еще нарекали «шведской Сибирью», в геополитический центр набирающей силу империи.

С одной стороны, крестьяне-лютеране стали крепостными, а тех, кто жил в близлежащих к Петербургу деревнях, приписали к царскому двору. С другой стороны, столица создала местным финнам благоприятные условия развития. Крестьянство не пожелало уходить вслед за духовенством и дворянством в Финляндию. Менялся этнический состав населения бывшей провинции, куда свозили русских, татар — в качестве рабочей строительной силы. В качестве специалистов Петр привлекал немцев, голландцев, итальянцев.

На рубеже XIX—XX веков все чаще звучал вопрос о родине  ингерманландских  финнов, о самобытности. Большинство считало, что родина — это «здесь», а Финляндия — «там».

Историки Конькова и Кокко приводят свидетельства того, что революция и Гражданская война развели финнов-ингерманландцев по разные стороны баррикад. Часть подалась в большевики под влиянием «красных финнов», коих в Петрограде насчитывалось около 6 тысяч. Другие после экспроприаций продовольствия и скота оказались в наступавших летом 1919-го на Петроград частях белых. Их недовольство подогревали финские национальные активисты, вдохновленные идеей «великой Финляндии». После кровавого похода по Лемболову, Никулясам и Вуолам так называемый Северный  ингерманландский  полк закрепился на крошечном участке земли близ деревни Кирьясало. Полк ушел в Финляндию лишь после заключения мирного договора между Советской Россией и страной Суоми. Свыше 8 тыс. ингерманландцев бежали от революции и Гражданской войны за границу.

Советы гарантировали право финского населения Петроградской губернии на родной язык, на местное самоуправление в соответствии с Конституцией РСФСР, защищавшей права нацменьшинств. Так оно и было какое-то время. Не очень долго.

Дальнейшая судьба этого народа во многом повторяет судьбы всех малых этносов. Их раскулачивали, репрессировали, финский язык объявлялся «буржуазным и фашистским», к тому же Вторая мировая война очень сильно проредила народность. Кто сгинул по дороге в Сибирь, кто убит в боях, кто уехал, а кто — как дед с протяжной фамилией — вернулся. И всю жизнь потом работал агрономом.

У  ингерманландских  финнов просто какой-то культ земли. Любой крестьянин скажет вам, что она первая ценность после Бога. Квелые местные почвы постоянно приходилось удобрять. Навоз возили аж из Кронштадта и петербургских конных казарм. Где дадут. Зато у финнов были лучшие урожаи ячменя, овса и картофеля. Поставки картофеля на местные винокуренные заводы для изготовления спирта сделали финнов одними из самых зажиточных в Ингерманландии. Ингерманландцы без преувеличения кормили столицу в XIX и начале XX века. Многие занимались извозом, надолго уезжая в Петербург. Большинство работало только зимой, особенно на масленичной неделе, когда главным развлечением петербуржцев было катание на санях. «Вейко» (фин. — братец) — так обращались горожане к извозчикам, желая прокатиться по столице, а то и в Царское Село, и в Петергоф. Вейку сразу узнавали и по его красному поясу, трижды опоясывающему кафтан, и по нарядному убранству лошади, и по призывной, специально выученной прибаутке: «Вейка, вейка, вокруг фонаря копейка».

Ингерманландцы везли в столицу грибы, ягоды, дрова, тес, оглобли, веники. Гусей хозяйственные ингерманландцы перегоняли из деревень в город своим ходом, предварительно смазав им лапы дегтем и песком, чтоб птицы не стерли в пути перепонки.

Занимались финны и судовым промыслом, и плотницким. И никогда не жаловались. Разве иногда поминали какого-то Сису. До сих пор это нечто непереводимое и многослойное, как иероглиф. Сущность «сису» приблизительно можно описать так: что должно быть сделано, то будет сделано, несмотря ни на что. Говорят, именно поэтому в финском языке нет будущего времени. Потому как если что-то сказано, то это уже можно считать состоявшимся.

Раннее утро. Туман такой, что в нем, как в густой паутине, запутываются и долго висят петушиные крики. Старик Аалава стоит у забора. На нем все лучшее: костюм, сапоги, даже бороду обрамил, чуть подкорнал. В лютеранском храме начинается служба. Как мощные линкоры у пристани, стоят у ограды автобусы с синими кружочками Евросоюза на номерах. Эстония, Швеция, Финляндия. В рощице неподалеку переодеваются к концерту девушки, бегают дети.

После службы на сцене, сколоченной прямо перед храмом, начинается действо. Поют, танцуют, вспоминают ритуальные плачи.

Ожидающие своей очереди располагаются на траве. Жарит солнце. Какой-то дед подходит к барышням и каждой предлагает почитать потом по скайпу свои стихи, если те черкнут адрес. Барышни хихикают.

Что-то ущербное, пластмассово-натужное мерещится мне во всем этом. Какой-то жеманный пикник на обочине. А потом вдруг доходит, что не так. Наши, русские, баянист с балалаечником давно бы уже употребили в кустах по маленькой, и все пошло бы своим чередом. Закладывающий уши свист микрофона, непопадание в ноты, чинный дурдом на выезде. Финны же достигают опьянения, куража естественным способом. Честное слово, к  ингерманландским  финнам это сочетание несочетаемого вполне применимо.

Возле кладбища соревновались в метании сапога. Говорят, этот вид спорта возник у ингерманландцев. По преданию, старику надоело жить со своей старухой, он собрал скарб и двинулся в путь. А сапоги оставил. Увидев это, старуха схватила один за голенище и кинула в деда: нужны мне тут твои сапоги. Бабушка оказалась весьма меткой и угодила старику прямо в голову. Он упал, а когда очнулся, подумал, помутнение какое-то. Что ж я, старый пень, делаю. И вернулся обратно. Теперь соревнования по метанию сапога входят в международный спортивный реестр. Проводятся даже чемпионаты мира. В Италии заказывают специальные сапоги. Женщины метают «снаряд» 39-го размера. Мужчины — 43-го. Рекорд мира, естественно, принадлежит финнам. У мужчин — 67 метров, у дам — 47.

Дальше всех метал сапог Николай Юнолайнен, шустрый дед с косичкой.

В детстве он побывал с мамой в концлагере. Паром, на котором он возвращался в СССР,

бомбили и русские, и немцы. Но маленький Коля выжил. Стал разработчиком топлива для ракет, затем по навету чуть не угодил опять за колючку, но обошлось. Делал из пластмассы на одном из ленинградских заводов кукол, которые умели говорить «мама». Как чумной занимался разными видами спорта, перелопатил всю европейскую классику, в общем, был испытателем себя и жизни. Теперь имеет двойное гражданство, но утверждает, что финном в классическом понимании так и не стал.

— Ингерманландцы — это другое. Это люди мира вообще. Они и русские, и финны, и шведы, и карелы. Вот многие говорят, что Санкт-Петербургское отделение  ингерманландских  финнов «Инкери Лито» натужно воскрешает покойника. Мол, сходит на нет вся Ингерманландия и нечего людям голову морочить. Но пока мы живы, нам это надо. Я вот работаю в Ванде при храме. Читаю детям лекции, вожу их в летние и зимние лагеря. Находятся рьяные деятели, которые заявляют, что никому не позволят нарушать права детей, которых, не спрашивая их согласия, обучают, например, Евангелию или балету, вокалу или игре на балалайке. Но так ведь можно договориться и до недопустимости крещения детей пока они несовершеннолетние?! Тем более что церковь у нас отделена от государства. Я пытаюсь объяснить детям, что отрыв от корней — самая страшная беда, случившаяся с человечеством. Крик разделенных времен и народов летит сквозь потерянные века. Только тот народ, что сможет пробудиться после долгого сна, в конце концов сумеет вновь соединить в единое целое собственными плотью и кровью все разрубленное и разорванное на части, обретет вечную жизнь. На лугу тем временем пели и плясали, здоровенные мужики бродили вдоль могил и крестов и плакали. Костер трещал и уносил в небо старые лодки, мшистые пни и тягучие слова, в которых ничего не поймешь, но многое можно угадать.